Опер провел Сельцова на кухню, отодвинул стул. Пока понятые и милиционеры осматривали квартиру, опер заполнял какие-то бумаги, задавал Сельцову вопросы, половину из которых Сельцов просто не понимал. А вот процедура с имитацией недавнего убийства едва не заставила Сельцова грохнуться в обморок. Милиционеры попросили изобразить, как он убивал Якунина. Сельцов пытался объяснить, что не ничего не помнит, но опера не отставали. Пришлось зажать в ладони все тот же нож, склониться над трупом, поднять руку над лицом убитого. Но ничего, выдержал...

На стол было больно смотреть. Наверное, так же выглядело Бородинское поле спустя час после отступления русских войск. Сельцов попытался поднять голову, чтобы получше разглядеть это глобальное разложение. Голова не подымалась. Сельцов шевельнул правой рукой, чувствуя, что в слизких пальцах покоится какой-то предмет. Он опустил правый палец на деревянную поверхность, провел подушечкой по гладкому контуру. Отвертка? Или молоток? Но что делает молоток у него в руке?

Медленно, по миллиметру, он повел глазами в сторону и едва не рухнул с дивана — справа лежало что-то алое, зияющее белой костью и разбрызганной слизью. Сверху это месиво было прикрыто тоненьким одеяльцем. Сельцов судорожно сглотнул слюну, поднес руку к глазам. Нож? Двадцатисантиметровый кухонный тесак, которым Якунин рубил кости для своего недавно умершего пса, поблескивал в руке, как турецкий ятаган. Рука была забрызгана каким-то бурым лаком, ладонь липла к дереву, смазанному чем-то липким. Патока? Какао? Тяжкое предчувствие охватило Сельцова. Он приподнял краешек одеяла и застыл, не в силах оторваться от представшего зрелища.

Якунин лежал на спине, чуть-чуть развернувшись вправо. Нижняя отвалившаяся челюсть зияла блеклой мякотью десен и желтоватыми точками золотых коронок. Глаза были закрыты — точнее, закрыт был левый глаз, только левый, поскольку правого не было вовсе. Вместо него зияла черная впадина, колодец, на дне которого мерцала застывшая глазная сукровица.

Сельцов разжал пальцы, нож плюхнулся в морщинистую складку скомканного одеяла. Отталкиваясь ладонями от краешка дивана, встал, покачиваясь, сделал шаг к столу. В голове заворочалась похмельная муть, тяжелая, тошнотворная. Но кроме этой нераздвижной, непроходимой мути не было ничего — ни лучика, ни проблеска. Серая сплошная пелена...

Сельцов прошел к столу, отодвинул табуретку, сел. Внезапно из памяти, чередуясь, вспышками, всплыло вчерашнее застолье, его бурное, пузырящееся начало.

Они сошлись около семи. Сельцов принес с собой два пузыря, у Якунина была спрятана литровая бутылка водки. Потом притащился сосед Витька, принес две бутылки портвейна, потом приходили еще какие-то люди, лица вспыхивали, как новогодние шары, освещались призрачным светом и снова исчезали в беспамятной тьме. Сколько выпили, не сосчитать. Но много, очень много... А потом — что случилось потом?

Сельцов тяжело встал, подошел к краю дивана. Как будто они о чем-то спорили с Якуниным? Он хорошо помнил слепящую ярость, периодически всплывающую со дна души, как он тушил ее стаканом вина или водки, снова погружался в вязкий, засасывающий разговор. Они с Якуниным уже давно друг друга раздражали, может быть, потому что Сельцов был старше и завидовал этому тридцатилетнему мускулистому здоровяку, так же, как завидует старый дом, обреченный на слом, ладненькой новостройке, взметнувшейся над районом, доживающим свой век. И можно было не сомневаться, кто стал причиной смерти Якунина. Об этом свидетельствовали и нож в его руке, и следы крови на одежде, и застывшая слизь на пальцах. Никакой это был не лак — самая настоящая кровь, кровь Гоши Якунина, его хорошего знакомого.

Сельцов вновь подошел к дивану, откинул одеяло. Да, удар вышел что надо. Лезвие пропороло край щеки, вошло под углом и вышло обратно, разворотив подглазную кость. Возможно, он хотел нанести и повторный удар, но вовремя понял — второго не нужно. Но вспомнить бы, как это произошло? Где он стоял, как заносил нож, что чувствовал при этом? Сельцов постоял у дивана, вглядываясь в собственный мрак, подумал, вышел в прихожую.

Пока пальцы скользили по телефонному диску, набирая номер, Сельцов обдумывал варианты. Бежать, не зная подробностей произошедшего, глупо. Его объявят в розыск, найдут и впаяют срок на полную катушку. Сделать вид, что он ничего не знает и вообще в этой квартире никогда не был — смешно. А сосед Витька? А те, чьи лица он даже не помнит? Они-то его, вероятно, помнят. Они и пришли позже, следовательно, и выпили меньше. Да, влип так влип!

— Дежурный по горотделу капитан Синицын... Слушаю вас... — бодро отрапортовали на том конце провода.

— Я человека убил. Приезжайте! — глухо сообщил Сельцов и положил трубку.

Через полчаса в дверь квартиры позвонили. Сельцов открыл на правах хозяина. На пороге стояли трое — двое в штатском и старлей в заношенной форме.

— Это вы звонили? — вежливо поинтересовался паренек в штатском.

Старлей насмешливо посмотрел на паренька.

— Ты, Федоров, поменьше выпендривайся! Тут тебе не палата лордов! — он ткнул Сельцова кулаком в плечо, развернул его лицом к стене и принялся обыскивать.

Через минуту комната заполнилась возмущенными голосами. Старлей развернул Сельцова в сторону двери, ткнул ладонью в спину.

— Ну, топай на место!

Сельцов хотел огрызнуться, но в последний момент передумал. Похоже, такой способ передвижения — стоять, сидеть, лежать — скоро станет основным на долгие годы! Так что надо привыкать. Мужчины в штатском стояли около дивана, сокрушенно качая головами.

— Этим ножом, что ли, бил? — спросил Федоров, тыча пальцем в тусклое лезвие.

— Этим! — понуро согласился Сельцов.

— А как бил? — заинтересовался дотошный опер.

Сельцов пожал плечами.

— А фиг его знает! Пьяный был, не помню...

Второй опер, выпятив нижнюю губу, одобрительно фыркнул, глянул на старлея.

— Саня, ты бы за понятыми сходил. А я пока составлю протокол осмотра...

— А следака что, не будет? — недовольно буркнул старлей.

Опер поискал глазами стул, недовольно нахмурившись, оглянулся на старлея.

— День рождения сегодня у следака. А протокол мы и сами составим. Верно, старик?

— Куда уж вернее! — согласился Федоров. — Может, на кухне разместимся? А то здесь — следы...

— Ага, — рассмеялся опер и, разведя руки в стороны, быстро забормотал, старательно имитируя кавказский акцент. — Дарагой, ты сюда нэ ходы — здэсь слэды...

Федоров непонимающе посмотрел на опера. На леснице слышались голоса — старлей приглашал понятых.

— Ты это о чем?

— Неужели не смотрел? — огорчился опер. — Это же из «Мимино»! Помнишь, они машину в одном дворе оставили, а искали в другом?

— А-а... Припоминаю... — усмехнулся Федоров. — Но я фильм давно смотрел, так что извини...

Опер провел Сельцова на кухню, отодвинул стул. Пока понятые и милиционеры осматривали квартиру, опер заполнял какие-то бумаги, задавал Сельцову вопросы, половину из которых Сельцов просто не понимал. А вот процедура с имитацией недавнего убийства едва не заставила Сельцова грохнуться в обморок. Милиционеры попросили изобразить, как он убивал Якунина. Сельцов пытался объяснить, что не ничего не помнит, но опера не отставали. Пришлось зажать в ладони все тот же нож, склониться над трупом, поднять руку над лицом убитого. Но ничего, выдержал...

К вечеру, когда на дворе стемнело, измученного, выдохшегося от бесконечных расспросов Сельцова привезли в отдел. Он уже не хотел ничего, кроме стакана воды и нескольких часов спокойного сна. Воды дали, но вот о сне пока приходилось только мечтать.

Сельцова усадили за стол, дали ручку и заставили писать явку с повинной.

— Пойми, ты сам признался! Добровольно! — объяснил ему Федоров. — Следовательно, имеешь право на снисхождение от суда. А это, как минимум, года три! Разве мало?

— Нет, три года — это нормально! — согласился Сельцов. — Очень нормально...

Мучительно подыскивая слова, он принялся заполнять протокол. Опер Федоров куда-то ушел, а Николай, его напарник, сидел напротив, шурша свежей газетой.

Вдруг он отодвинул газету в сторону и удивленно уставился на подозреваемого, заполняющего протокол явки с повинной. Сельцов, почувствовав на себе его взгляд, поднял голову.

— Что-то не так?

Николай аккуратно положил газету на стол, привстал.

— Ты почему левой рукой пишешь? — почему-то шепотом спросил он.

Сельцов испуганно посмотрел на свою руку.

— Так я ж левша! Разве я вам не говорил?

— Не говорил...

Сельцов положил ручку на стол, размял затекшие пальцы. Дверь скрипнула, вошел Федоров. Николай вскочил ему навстречу.

— Старик, а ведь наш преступник — левша!

— Ну? — удивленно уставился на него Федоров.

— Ты что, не понимаешь? — горячо задышал Николай. — Если он левша, то как он мог нанести удар под таким углом? А? Соображаешь?

Сельцов растерянно заморгал глазами. Где-то в глубине кабинета, под желтоватым потолком, забил крылами его ангел-хранитель.

— Так ты думаешь — оговор?

Николай растерянно покачал головой.

— Не-а, никакой не оговор, просто ошибка! Заблуждение! — Николай, выпучив глаза, вертел головой, поминутно оглядываясь на Сельцова. — У нас когда-то такой случай был, а на суде присяжных все выяснилось... Знаешь, какой скандал был — в прокуратуру каждый день вызывали! Объяснений написал — тонну!

Опера, окружив Сельцова с обеих сторон, долго и внимательно разглядывали его левую руку, потом чертили на листочках какие-то схемы, измеряли углы. Закончилось это все тем, что около полуночи Сельцов покинул кабинет. Обвинение сняли — окончательно и бесповоротно. Выходит, не убивал он Якунина, не убивал...

Дойдя до ближайшего ларька, недавний подозреваемый с наслаждением выпил пару бутылок пива. Хмель мгновенно ударил в голову, стало легко, спокойно...

Дверь открыла жена. Он едва успел всунуть в щель между дверью и косяком носок ботинка.

— Сволочь, ты где шлялся? — закричала жена, замахиваясь на него кулаком. — Сколько ты будешь у меня кровь пить?

Сельцов примирительно вскинул руки, сам себе напоминая сдающегося в плен гитлеровца.

— Лариса, сегодня последний день! Клянусь! — Сельцов открыл дверь ванной и с порога принялся раздеваться. — Лариса, все это вынеси и выбрось! Срочно! — он протянул жене ворох одежды. — Потом все объясню!

Видя решительное лицо мужа, Лариса, забросав тряпки в полиэтиленовый мешок, выскочила из квартиры.

Когда она вернулась, Сельцов уже сидел за кухонным столом — чистый, вымытый — и с аппетитом уминал холодный суп. Глядя, как мелькают над тарелкой его руки с зажатыми в них ложками, Лариса заулыбалась.

— Ну ты, черт двурукий, рассказывай, где был? Только не ври!

Сельцов положил обе ложки на стол, вытер рот сухим полотенцем.

— А ты никому не скажешь?

Жена недоверчиво хмыкнула.

— А чё? Может, в Кремль приглашали?

Сельцов упрямо замотал головой. Взяв ложки со стола, он стремительно доел суп, отодвинул тарелку, снова вытер губы.

— Лариска, только ты никому не говори, что я умею вот так — и левой, и правой...

Жена пожала плечами, недовольно поглядела на часы.

— Да не скажу я, не скажу! Пошли спать, что ли? — она дошла до двери, остановилась. — Так все же, где ж ты был?

— В аду! — тихо пробормотал Сельцов, внимательно разглядывая свои ладони. — Но больше я туда не вернусь...